МАШИНИСТ ПАРОВОЗИКА ИЗ ЧАТТАНУГИ (из цикла ИЗГНАННИКИ, СКИТАЛЬЦЫ И ПОЭТЫ)
Руки достали из коробки темный рулончик, развернули его, и он превратился в неровно вырезанный круг размером с обычную патефонную пластинку, испещренный звуковыми дорожками и отверстием в центре (на просвет при этом мелькнул рентгеновский фас чьего-то черепа с затененными гайморовыми пазухами). «Пластинку» уложили на темно-зеленый войлочный диск патефона, придавили перевернутой жестяной кружкой, ибо она так и норовила принять прежнюю форму – рулончика, завели со скрипом чудо техники, повернули рычажок и опустили головку звукоснимателя со сталь-ной иглой на, начавший вращаться, диск.
Комнату заполнил громкий треск и шорох, и постепенно из него выплыли звуки маленького паровозика, набирающего ход.
- Ту – ту – ту! – раздавалось из-под мембраны.
- Чу – ча! Чу – ча! – пыхтел паровозик. Он был очень стар и с трудом набирал скорость. – Чу – ча! Чу – ча!
- Блям – блям! – станционным колоколом прозвучало фоно.
Из кабины паровозика появился машинист – человек с дирижерской палочкой в руке. Это был рослый мужчина, крепкого телосложения, с румяным, крупной лепки, лицом, украшенным усами. Этакий поседелый викинг с огромной гривой волос.
О, из какого далека приехал этот паровозик. Сколько долгих миль и километров проделал он до встречи со своим машинистом!
Сначала его вел американец Глен Миллер – тромбонист и дирижер, вел себе и вел, вовсе и не подозревая, что в 1934 году, в далеком китайском Харбине, два брата-«викинга» – Хельг и Ингвар (а попросту Олег и Игорь) Лундстремы создали джаз-оркестр, с которым, два года спустя, переехали в Шанхай. Оркестр играл по ресторанам и имел успех, особенно в среде русских эмигрантов, заполняющих оба города.
Не исключено, что именно в Шанхае они и встретились – веселый паровозик из Чаттануги и молодой (к выходу фильма ему стукнуло 22) Олег (пока еще не Леонидович) Лундстрем. И если это так, то именно тогда Глен Миллер уступил свое место в кабине Олегу Лундстрему, который и повел паровозик на другом континенте. А сколько еще было впереди…
1947 год… Еще идут в кинотеатрах «трофейные» фильмы: «Путешествие будет опасным», «Под властью доллара», «Судьба солдата в Америке» и, безбожно коверкая английский, мальчишки, будущие чуваки (для себя) или стиляги, плесень (для старшего поколения) напевают Must every cloud have a silver lining (Есть у тучки светлая изнанка) и ходят вразвалочку, подражая неподражаемому (простите за калам-бур!) Джиму Кегни.
Еще надеются оставшиеся на свободе родственники и друзья, что в этом году истекают объявленные родственникам и друзьям «десять лет без права переписки». Еще учится в казанской школе с грехом пополам 14-тилетний отрок Васька. Еще не произнес сакраментальные слова о «железном занавесе» бывший союзник – сэр Уинстон Черчилль. А в Казань…
А в Казань приехал из Ш А Н Х А Я (!!!) джаз-банд. С ханжескими физиономиями появились музыканты, мужчины-репатрианты Жора, Гера и Кеша и их выкормыш из местных, юноша Грелкин. Первые трое происходили из бигбэнда Эрика Норвежского, что возник в недалеком прошлом в международном китайском порту, захваченном ныне красными орда-ми Мао Цзэдуна. Оказавшись, хочешь не хочешь, под властью самой передовой теории в китайском варианте, русские джазисты преисполнились патриотических чувств и устремились в объятия исторической родины России-СССР. Увы, объятия были какими-то наждачными, у музыкантов задымилась кожа. Руководителя Эрика Норвежского отправили адаптироваться за Полярный круг, а остальные, теряя американские ноты, попрятались малыми отрядами по местным кабакам.
Прошу прощения за длинную цитату, но я, ввиду моего отсутствия в это время на белом свете, не знал об этаких перипетиях машиниста паровозика. Пришлось выписать из книги, тогдашнего отрока Васьки, а ныне – метра – писателя и профессора Василия П. Аксенова «В поисках грустного бэби» этот отрывок.
Но пришел 1956, славный год реабилитаций, и Олег Леонидович (еще бы! Ведь ему 40!) на свободе. И у него снова джаз-банд.
И катится паровозик по стране, сопровождаемый разухабистым текстом неизвестного автора:
- Мама рижий, папа рижий,
Рижий я и сам!
Вся семья моя покрыта
Рижим волосам!
А джазу то пряник медовый протянут, то кнутом перепояшут, и никто не знает, как все повернется, и даже в 1967 году уже известный нам Василий П. Аксенов в «Юности» в статье о Таллиннском фестивале джаза боится, что сейчас открою глаза, а на сцене некто с косым пузом лупит кулаком по пюпитрам.
- Опять развели шумовую музыку?! Геть отсюда!
Но все меняется, и вот… Пластинка легко выскользнула из пакета на подставленную ладонь, и так же легко была уложена на диск электрофона. Рука нажала кнопку, диск за-вертелся, рука включила микролифт, и тонарм медленно стал опускаться навстречу вращающейся пластинке.
Сначала из колонок доносились легкие скрипы, щелчки и шорохи, потом постепенно послышался шум маленького паровозика, набирающего ход.
Пластинка называлась Серенада солнечной долины, и ее подзаголовок гласил Памяти Глена Миллера. Один машинист отдавал дань памяти другому, погибшему во время Второй мировой.
В 1984 году (ох уж этот Оруэлл!) оркестру исполнилось 50 лет. Полвека – это дата даже для человека, а уж для биг-бэнда… Правда, не было в живых многих из тех, кто его начинал, в том числе и Игоря Леонидовича – брата машиниста.
Во всем цивилизованном мире эту дату отметили бы пышно, с помпой, с шоу и телевидением, но не у нас. Ведь мы жили тогда где? Правильно, в Советском Союзе! Где джаз вроде и не запрещен, но относились к нему власти с опаской: не классика ведь, где все по нотам, где каждому инструменту своя партия (единственное место, где в Советском Союзе было много партий – симфонический оркестр), а импровизация, где он из партии выходит и гуляет, где хочет. Так ведь можно и до измены Родине догуляться. Знаменитая фраза еще лежала в пыльном углу идеологического арсенала, (см. предыдущее эссе).
Поэтому юбилей отпраздновали год спустя, когда (вот повезло-то!) кончилась эра кремлевских старцев, и начались перестройка, гласность, ускорение и т.д., и т.п.
Я в тот год, летом, в июле, был командирован в заводской пионерлагерь «Ленинец» воспитателем, и в тот вечер наконец-то с грехом пополам и с вожатой уложил свой 11-ый от-ряд будущих второклассников спать после многотрудного дня, чтобы завтра с новыми силами отдыхать.
Остальные воспитатели и вожатые разбежались кто куда: кто в любовь поиграть, кто бутылочку раздавить, кто книжку почитать, а то и попросту поспать, так, что к моему удовольствию был я в пионерской комнате один одинешенек.
И все время, пока шел концерт, посвященный 50-тилетию оркестра, я ловил кайф от настоящего джаза, пожирая его огромными ломтями. Окунь у рояля, ветеран Юрченко на ударных, золотая труба Парфенова, похожий во время импровизации на отрешенного фавна Панов заставляли парить в эмпиреях мою душу и воскресать для новой жизни. Это было что-то. И э т о был – ДЖАЗ! Тот нелюбимый классиком, обозвавшим его грубо и без всяких на то причин музыкой толстых, нелюбимый вождями и их цепными министрами культуры ДЖАЗ. Джаз Его Величество.
А когда магия оркестра закончилась, стали выходить друзья, и началась магия еще более сильная.
Сначала из зала вышел Дод со своей волшебной (чуть не написал – флейтой) скрипкой и предложил что-нибудь сыграть вместе. И вот из-под его смычка полились чарующие звуки «Stardust», которые подхватил оркестр, подхватил и понес, перекидывая с инструмента на инструмент и возвращая Доду, и вновь забирая у него, и вновь возвращая на скрипку. Только тот, кто слышал это, поймет, какое наслаждение парить в черном бархате ночного неба и вдыхать звездную пыль.
Хотя казалось, что это предел, но финальный джем на тему гениального, но не оставившего своего имени в истории джаза, композитора «When the saints go marching in» был до того наполнен магией звука, энергией кайфа, что я после концерта не спал всю ночь, как после хорошей порции хорошего кофе.
А еще через некоторое время я удостоился лицезреть оркестр воочию. Это было на сцене местного Дома офицеров. Они были рядом, их можно было потрогать, и они творили магию, под названием ДЖАЗ. И паровозик из Чаттануги летел, пыхтя и присвистывая, пролетал мимо, и машинист махал нам, нет!, только мне!, своей дирижерской палочкой.
Дальше и дальше катится паровозик. Молодежь становится ветеранами, ветераны – легендами. И стареют снимки с молодыми, и стареют люди на новых снимках. А оркестр, как школа, нет!, академия джаза, знай, выпускает в свет новых и новых музыкантов. И двое, повстречавшись на каком-нибудь джеме, только услышав игру друг друга, тут же узнавали друг в друге «брата во Лундстреме». Жаль, что подались в попсу великолепные его вокалистки Долина и Отиева, да Бог им судья.
А время бежит… С легким щелчком открылся небольшой футляр, и руки вынули небольшой диск, переливающийся всеми цветами радуги. Руки поставили его на место в музыкальном центре, поманипулировали кнопками, и в абсолютной тишине вновь поехал паровозик из Чаттануги.
-Ту – ту – ту!!!
- Чу – ча!!! Чу – ча!!!
- Блям – блям!!!
- Чу – ча!!! Чу – ча!!!
И наши дети, внуки наших отцов и матерей, смотрят ему вслед.
Паровозик идет, идет, идет и никак не дойдет до Чаттануги (был я в той Чаттануге – полустанок зачуханный), и машет, машет, машет из кабины машинист своей дирижерской палочкой. А мы – три поколения – машем в ответ, пока он не превращается в точку.
И мне кажется, что в будущем, далеком или не очень, отдаленный потомок наш нажмет кнопку, клавиш или еще чего там, или просто взмахнет рукой, или просто только подумает, и прямо в воздухе перед ним соткется из световых лучей оркестр, и дирижер, хитро подмигнув ему, взмахнет своей палочкой, и помчится, помчится, помчится старенький, но вечно молодой паровозик из Чаттануги со своим вечно молодым машинистом – ОЛЕГОМ ЛЕОНИДОВИЧЕМ ЛУНДСТРЕ-МОМ.
1995 г.
P.S. Олегу Леонидовичу – 80 (восемьдесят!!!) Вперед, паровозик! Чу – ча!!! Чу – ча!!!
1996 г.
